Этой ночью проснулся я, как иногда со мной случалось, от телефонного звонка.
– Добрый день, Клим, – привычно произнес я, поглядывая на стрелки часов. “Пол второго ночи”, – говорили они мне, а я им в голове отвечал: “Не позднее обычного”.
– Добрый. Я не отвлекаю? – по-своему очаровательно и крайне тихо спросил Клим Леопольдович Магницкий, мой старый и единственный друг.
– Нисколько, сны были скудными, – ответил я, улыбаясь.
Довольный моим ответом, Клим предложил мне встречу и попросил, чтобы я взял ему одну книгу из библиотеки моей драгоценной и как сокровище погребённой матушки.
К назначенному времени, которое обозначалось моим другом как “идти можешь прямо сейчас”, я вышел на шуршащую листьями улицу. Редкая в этих краях луна светила свысока, ярче любого фонаря освещая город, делая его одинокие в этот час улицы бледными и холодными.
С Климом Леопольдовичем мы были знакомы с каких-то крайне далеких и смутных юношеских лет. Залогом такой долгой дружбы, как мне казалось, была наша схожесть. Магницкий был единственным, кто умел слушать, не расфокусировав зрения и внимания.
Как и любой другой житель Города, Магницкий был знаменит, можно даже утверждать, что он был незаменим. Множество лет назад Клим страшно разругался со своей женой, Клавдией Львовной, женщиной гордой и изобретательной. Разъезжаться, ровно как и пересекаться на своей жилплощади, никто из них не хотел, отчего Клавдией был придуман новый порядок: она бодрствует днем, а Клим Леопольдович ночью. С тех пор в Городе солнце и луну высматривают не на мутно-сером пласте неба, а на черно-сыром асфальте.
Бледный как статуя, Клим уже ждал меня на привычной скамейке под желтым фонарем. Поздоровавшись всяческими добрыми словами, я протянул своему другу прошенную им книгу и сел. Скамейка оказалась мокрой и холодной. Покосившись на своего друга, я кивнул сам себе – Магницкий сидел на газете.
Привыкший к тому, что в доме должна быть сонная тишина, разговаривал Клим Леопольдович всегда тихо, почти шепотом, будто бы сидя на улице в ночи, мог даже на таком далеком расстоянии потревожить сон своей жены.
– Читал в дневной газете, что Борислав Вениаминович наконец собрался хорониться, – сказал Клим, аккуратно пролистывая до семнадцатой страницы только что полученную книги, в надежде упрекнуть меня за воровство.
– После стольких репетиций это, пожалуй, стало для него в радость, – улыбнулся я.
– Надеюсь, праздник начнется затемно, как я просил его в письме. – тряся книгу за корешок, сказал мой друг. – Что же это, ты в самом деле никаких сюрпризов не оставил? – разочарованно посмотрел на меня Клим.
Не выдержав нападок, из книги выглянула маленькая бумажка, мелькнула в луче желтого фонарного света и быстро-быстро спланировала на колени моего друга.
– То-то же! – радостно прошептал Клим и схватил беглеца в руки, рассматривая со всех сторон. – Билет?
– Билет? – спросил я в ответ, уставившись на бумажку.
– Билет, – кивнул мой друг и протянул его мне.
“В какую угодно сторону” значилось в названии маршрута.
На секунду растерявшись, я вдруг расшевелил тяжелое ватное одеяло старых воспоминаний, поднялась пыль, и из нее родились удивительно четкие воспоминания.
– Клим, у меня есть история, которую ты еще не слышал! – довольно пропел я.
– Про ботинки ты уже рассказал раз шесть, – отмахнулся Клим Леопольдович.
– Не больше четырех, – возразил я, загнув три пальца. – Ты меня сбиваешь.
– Не меньше пяти точно, – сложил руки на груди Клим.
– Историю про билет в какую угодно сторону ты точно не слышал!
Перевесив сумку на другое плечо, я высоко поднял голову. Пронизывающая все в городе никаковость дополнялась отсутствием каких бы то ни было примечательных характеристик неба. Серое и безоблачно-мутное, оно светилось без признаков солнца или луны. Было непонятно высоко оно или низко, конечно или простирается над всем человечеством. Казалось, что всегда идёт дождь, но капли не падали, дорожки были сухими.
Закатав рукава, я с новым напором двинулся в сторону вокзала. Приехав сюда словно багаж, без билета и путевки, я хотел сбежать куда угодно, чтобы не видеть ни Города, ни горожан.
Когда я был маленьким, моего отца направили инженером на новый спичечный завод. Мы ехали в поезде будто бы неделю, в непобедимой духоте и ночном шуме, пока наконец нас единственных не оставили на пустом перроне Города. Сам поезд, доселе неодушевленный, казалось, удивился такому маршруту и договорился с машинистом, согласным на все, здесь больше не бывать. Так и случилось – поезд, на котором меня привезли в Город, был первым и последним в этих краях.
Спичечного завода в Городе не оказалось, как и любого другого завода. Кажется, что градообразующим предприятием Города служит скука. Без дела отца скоро и незаметно не стало, матушка, быстро все принимающая, начала работать в какой-то кассе, а мне все опротивело.
Плечо сильно тянуло вниз под тяжестью сумки, в конце коридора улицы уже виднелся городской вокзал.
Усталость во мне вызывало все: погода, пресный вид улиц, наивные горожане со своими странностями, всеобщая текучесть и тягомотность. Я был озлоблен и хотел уехать куда угодно, главное не быть здесь.
– Добрый день? – с вопросительной интонацией сказала кассирша, выглядывая из окошечко.
Я удивленно моргнул, выбитый из своих несчастных мыслей. Уже вокзал.
– Молодой человек? – протянула кассирша, заинтересованная моим появлением. Выглядела она как любая другая женщина в Городе, от чего сразу мне не понравилась.
– Здравствуйте, мне один билет, – уверенно сказал я и, вспомнив матушку, добавил, – пожалуйста.
Кассирша нахмурились, будто бы не у неё надо было такое просить.
– Билет? – кассирша огляделась, увидела обстановку, потом вдруг просияла и громче прежнего заговорила, – Ах, билет! На поезд? Ну надо же! Никогда такого не случалось! Куда собираешь-тесь?
Ее вопрос сбил меня с толку. “Какая ей разница?” – думалось мне. Я приподнял одну бровь и вопросительно уставился в окошечко. Кассирша моего взгляда не поняла.
– Куда билетик выписывать? – с все тем же радостным напором спросила кассирша.
– В какую угодно сторону, – бросил я. Разговаривать мне не хотелось.
– Никогда такого не случалось! Сколько тут работаю, не приходят ни люди, ни поезда.
Чем-то пошуршав, пару раз плюнув и махнув рукой, кассирша протянула мне заветный спасительный билет. Выхватив бумажку из ее рук, я направился к самой дальней скамейке на перроне.
Не успев даже поставить сумку, от тяжести которой ломило все тело, рядом с собой я снова увидел кассиршу. Ничего не сказав, она села со мной на одну скамейку и сложила руки на коленях.
– Хорошая сегодня погода, – воодушевленно сказала она.
– Обычная. – разговора продолжать я не хотел.
– Напротив. Прошлым воскресеньем дул такой ветер, что хоть кирпичи в карманы складывай! – как будто бы даже не дыша, женщина безостановочно заговорила. Я сразу перестал ее слушать.
Под звуки болтовни я начал думать о новой жизни, но очень скоро меня начало волновать то, что из-за сборов мной был пропущен обед. Есть мне еще не хотелось, но сама мысль уже не давала мне покоя. Вдруг там, куда я уеду, наливают невкусное молоко? Городские продукты мне нравились. И хоть за все время здесь я не увидел ни одной коровы, сомнений быть не могло – молока вкуснее мне нигде не попробовать.
– Представляешь-те, целую палку колбасы отдал собаке! Я как увидела – схватилась за полотенце. Весь вечер гонялись. – кассирша молодо рассмеялась и сразу же сделалась серьезной. – Собачку-то, на прошлой неделе хоронили…
Я посмотрел на билет, который все это время держал в руках. А может никакое небо над Городом было и не таким уж ужасным? Редкие солнечные дни, которых в году бывало два или три, чаще только злили меня. Глаза, привыкшие к серости, не могли свыкнуться с желтой яркостью, от чего сильно болели. Дожди, несомненно, как и снег с ветром, мне не нравились, но и солнца постоянно видеть мне не хотелось.
Кассирша положила руку на мое плечо, выдернув меня из мыслей, и низким голосом сказала:
– Не жалей ты его. И себя не жалей. – и тут же, своим обычным голосом добавила, – Вот так сказал мне и заставил вылить скисший суп из этой банки. Ну разве можно такое терпеть?
– Никак нельзя, суп-то хоть и скис, а все равно жалко, – ответил я кассирше.
– Точно так я и подумала! – сказала кассирша, а потом сразу же добавила, – Налила его собачке, она в ту пору живая еще была, хвостиком весело виляла…
Женщина опять затараторила, а я снова начал смотреть на билет. Мне было не вспомнить никаких мест, кроме Города, все знакомые лица принадлежали горожанам.
Матушка всегда говорила: “Перемены тебе не к лицу” – и была права. Прошлой зимой, когда пришло время сменить шапку, изъеденную молью, я отказывался выходить из дома в новой и прятал уши от мороза руками.
– И что же теперь? Ни шапки, ни прежнего дома? – сказал я вслух.
– Не поверишь-те, мне почти вот так и подумалось! – кассирша воодушевилась пуще прежнего, а потом добавила – Никогда я не встречала человека, который бы так внимательно меня слушал.
Я улыбнулся в ответ. Мне вдруг показалось, что обычность кассирши была ей к лицу. Опустив глаза на билет, я не сразу вспомнил почему держу его в руках. Все, что раздражало меня до этого, вдруг разбилось о новую мою мысль – не найти в мире места, где на вокзале со всей серьезностью выпишут билет с направлением “в какую угодно сторону”. Никогда мне еще не удавалось очароваться такой вот простотой и глупостью. Горожане были хранителями стольких поразительно наивных историй, а у меня был такой дар их слушать…
Я убрал билет в карман и встал, легко закинув сумку на плечо.
– Пойду домой, – сказал я кассирше, – Спасибо вам за эту беседу.
– Обязательно приходи-те еще! – засияла кассирша в ответ.
“Никогда не приду”, – подумал я и прыгающей походкой зашагал прочь.
Я осторожно спрятал билет, который вопреки своему маршруту привел меня в Город, во внутренний карман куртки.
Клим Леопольдович беззвучно, как только он умел, захлопал в ладоши, а потом сказал:
– Никогда бы не поверил, что ты смог бы уехать. К нам даже поезда не ездят.
– А ведь если бы не кассирша – смог! Тот день был, пожалуй, единственным днем на моей памяти, когда со стороны железной дороги, прямо у меня за спиной, послышался металлический стук колес.